Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы - Вадим Черновецкий

И вот он впервые в море, и глоток воды заливается в рот. Ого, она и правда солёная! Это поражает его: он никогда еще в такой не был. Земля – это в основном океан… Вкус моря – вкус Земли. И вот он проглатывает немного планеты, и плещется в ней, и несётся вместе с ней по Вселенной.

А потом он начинает замечать то, что помнят всю жизнь. Мелочи, из которых и складывались тогда Юг, лето, радость. Аттракционы за 15 копеек: все эти карусельки, лошадки и, конечно, автодром, где гоняют и толкаются машинки. Где самый скромный и утончённый ребенок вроде Андрея невольно превращается в дорожного разбойника, который специально таранит всех, особенно папу с мамой. И хождение в столовую за полдничным соком, это сладострастие возвышенных натур. Прийти пораньше, взять побольше, залить в банки, пока никто не увидел…

А вот тихий час. Странно: дети подвижны и не любят подолгу спать, но их заставляют. И в детском саду, и в лагере, и часто в домах отдыха. Их запирают после обеда в комнате на целых два часа, два самых теплых и солнечных часа: спите! А их мучает жажда, которую невозможно утолить из графина… Взрослые устают больше, и многие из них хотят спать целый день, но им нельзя: работа… Ах, если бы только мы могли перенести, отдать всё наше время детских тихих часов себе взрослым!..

Андрей смотрит из-под одеяла: мама сопит всё более мерно и уже не ворочается… Можно действовать! Его мучает жажда. Жажда! Он тихонько встаёт, наливает холодную воду из графина в стакан, залпом выпивает. И жажда ведёт его дальше. Он крадётся к выходу… Главное – бесшумно закрыть дверь. Получилось!

Теперь он один, один в этом жарком золотом мире. И это чудесно. Он чувствует не одиночество, а свободу. Он идёт по ковру коридора, и этот запах гостиницы, невыразимый запах всех на свете домов отдыха, который ни с чем не спутаешь! В холле он еще сильнее; он волнует, он живёт.

Перед входом в корпус две девочки в белых шортах играют в бадминтон. Их почти обнаженные тела пропитаны южным солнцем. Они гибко наклоняются и прыгают за воланом. Ему почему-то нравится за ними наблюдать. И Андрей вдруг понимает, что его восхищает не только их гибкость, но и само их устройство: руки, ноги, бёдра, рёбра, соски… нежность их черт, стройность тел, и то, что они добровольно решили обнажиться, подарив свою красоту миру одетых. И вот секундное наваждение: ему хочется вдруг прижаться губами к их пупкам, целовать их загорелые животы, гладить грудь, спину… Он не понимает, что с ним происходит. Такого никогда не было. Еще одна тайна завораживает его. Мир сверкает своими гранями, тая в себе радость и опасность…

А вон гора Волошина. Ее очертания напоминают профиль поэта, который любил здесь жить. А там и другие Крымские горы. Не слишком высокие, но кое-где очень крутые. Ему рассказывали, что на них гибли альпинисты, штурмовавшие отвесные склоны. И снова его поражает это сочетание – красота и опасность, смерть и красота.

Он вспоминает, как неделю назад они шли по набережной и все ели сахарную вату: и дети, и взрослые. И его родители, и брат. И он понял, что должен, обязан получить свою сахарную вату: это был его кусок жизни, которого он не должен был лишаться. Родители упрашивали его отказаться, но он стоял на своём. И вот ему купили порцию ваты, он с удовольствием съел ее, а на следующее утро у него опухли веки и началась такая аллергия, что ему вызвали скорую. И вот машина увозила его в больницу, в Феодосию. А он почти в слезах провожал глазами такие знакомые уже корпуса, холмы, кипарисы… На море был шторм, огромные волны разбивались о берег, дул ветер, его мир рушился и катился в пропасть.

В больнице ему вкатили такой укол, что он долго потом не мог лежать на спине. Его поместили в одиночную палату. Мама дала ему с собой книгу – «Четвёртая высота», страниц 150. Он прочёл книгу за день. И начался кошмар скуки.

Минуты превратились в часы, часы – в дни, дни – в недели. Он проваливался в чудовищную, страшную вечность. Он лежал в каком-то мраке один, как в космосе. Иногда его звали на процедуры, тоже какие-то дурацкие. Ему понравился только кислородный напиток.

Но вот ему стало получше, он вышел в коридор… И с удивлением обнаружил, что и в этом странном мире есть люди. Там тоже стояла какая-то полутьма, но везде кипела жизнь. Дети играли у подоконников, у стен. Он отважился на путешествие в другой конец широкого коридора, похожего скорее на зал. Это было как хождение за три моря. Он шёл медленно и долго, поражаясь на каждом шагу. Это был другой мир. Там совсем маленькие дети играли в игрушки на полу. У них были человечки, солдатики, дома, машинки. И человечки эти жили в городах и ездили на машинах. Дети играли в ту же игру, что и он с братом в Москве.

Сколько жизни было вокруг! Почему он раньше ее не замечал? Потому что закрылся от мира своей болью. Он смотрел на играющих детей тоже с какой-то жаждой и завистью. Он хотел быть с ними, одним из них… Но стена страха, робости и отчаяния удерживала его в своем одиночестве. Ему понадобилось много лет, чтобы сломать эту стену.

Ему с самого начала сказали, что он проведет здесь, по крайней мере, неделю. И он думал, что не доживет, что скука и одиночество убьют его окончательно. Хотя это существование он и не воспринимал как жизнь: оно было адом. Он стеснялся не только пойти играть к другим детям, но и попросить книжку у кого-то из персонала. Нет, он даже не стеснялся. Ему просто не приходило это в голову. Одиночество – самый страшный ад.

Такой же ад пережил он и несколько лет спустя, когда родители впервые отправили его в летний лагерь. Еще в автобусе он сразу выбрал одиночное место спереди, слева, у окна. Он снова жаждал видеть всё, что было за окном, и снова боялся людей. В лагере тоже кипела вокруг жизнь: дети болтали друг с другом, играли в мячик, в одно касание от стены. Он дико завидовал им, неимоверно хотел играть и быть с ними – и снова ему даже в голову не приходило к ним подойти. Ему почему-то казалось, что они сами должны его позвать. Они ничего не имели против него, но считали, что раз он ходит один, то сам, наверно, этого хочет и тревожить его не надо.

Вскоре у него начался жуткий конъюнктивит, и его перевели в изолятор медпункта. И снова всё повторилось: ему дали какую-то книжку про пионера-героя, он прочёл ее минут за 20. Он перечёл книгу несколько раз, но потом это надоело, и потянулись долгие, бесконечные, страшные часы пустоты и одиночества. К нему приходили дети из его отряда, заглядывали в окно (он жил на первом этаже), спрашивали, как он там.

– Нормально, – едва слышно отвечал он, опуская глаза.

И они уходили.

Ему даже в голову не приходило попросить их побыть с ним еще немного – ну или принести ему побольше книг. Бывало, он выходил в туалет через коридор, остро и жадно впитывая в себя по дороге незнакомые запахи лекарств. Там, за дверьми, в других палатах, шла жизнь, были люди. Андрей припадал к дверям, не решаясь туда войти, с кем-то пообщаться. Иногда ему попадались разные медсёстры в белых халатах, с нормальными, открытыми лицами… Но он и с ними не решался заговорить или о чем-нибудь попросить.

Ночью ему приснился сон. Он дома, в Москве. Стоит в своем подъезде, любуется игрой светотени, счастливыми солнечными зайчиками, слушает звуки двора. Зовёт брата поиграть, даже дразнится. Ему весело, он знает, что брат сейчас выйдет, они будут гулять вместе и придумывать разные истории – про клады, про человечков, про путешествия. И брат выходит, и солнце светит ярче, и красные, синие, желтые, зеленые пылинки кружатся в его лучах так дружно и красиво…

Когда утром он открыл глаза и увидел сверху потолок изолятора, ему захотелось кричать от отчаяния – но он лишь тихо и долго плакал в подушку. В тот же день приехали родители и брат и увезли его домой.

Как бы то ни было, тогда, в Феодосии, он поправился намного скорее, чем ожидалось. Может быть, помогла его жажда… Мама забрала его уже на третий день. Огромное жаркое солнце вкатилось, вломилось в его ад, превратив его в рай.

…И вот он идёт от корпуса на пляж, и смотрит на горы. Он слышал, что им много миллионов лет. И он думает: как это возможно? Есть ли у гор душа? А что, если бы он был этими горами? Стоял бы гигантский, тяжеленный, такой величественный и такой неподвижный. Такой мудрый и всё видевший, но такой немой. Такой могучий, но не способный даже пошевелиться. Он жил бы миллионы лет, он был бы бессмертен. Он знал бы всё, но ни о чём бы не мог поведать. Он мог бы любить и грустить, плакать и смеяться, но никому, ни единой живой душе не смог бы об этом рассказать. И только художники и поэты пытались бы его почувствовать…

Нет, уж лучше быть маленьким и теплым человеком. Смертным, с короткой жизнью, но не таким безнадёжно одиноким. У него-то хотя бы папа с мамой есть и брат. И те летние девочки, и счастье от их гибкости и красоты…